gradbanu

Карен Бликсен – датская писательница ХХ в., практически не известная в славянских странах, но пользующаяся большой популярностью за границей. Мастерство К. Бликсен, кандидатура которой выдвигалась на Нобелевскую премию, высоко оценивал сам Э. Хемингуэй. Неповторимый стиль, глубокий психологизм, уникальное сочетание лиризма с иронией и своеобразный пасторальный гротеск отмечают виртуозную творческую манеру писательницы. Ведущая тема ее новелл – постижение истины, приобщение к красоте и добру через религию и искусство, которые у К. Бликсен предстают как единый порыв к Богу. Наиболее ярко и полно эта тема воплощена в новелле «Пир Бабетты». Однажды ночью в маленький датский городок прибывает беглая француженка Бабетта, шеф-повар престижнейшего парижского ресторана, потерявшая семью в гражданской войне. Она просит приюта у двух старых дев, набожных пасторских дочерей, соглашаясь выполнять домашнюю работу в благодарность за гостеприимство. К умелой и предприимчивой чужестранке скоро привыкает весь город, и когда она получает письмо с лотерейным выигрышем, все искренне печалятся, предчувствуя скорую разлуку. Перед отъездом на родину горничная просит у пасторских дочек разрешения устроить «настоящий французский обед» для всей общины в честь столетия их покойного отца. С самого начала «затея, непредсказуемая сама по себе и по своим последствиям» кажется сестрам подозрительной. А когда в дом начинают прибывать заказанные Бабеттой из Парижа изысканные продукты и вина, увенчиваясь огромной черепахой, скромная пасторская кухня превращается в глазах сестер в адскую коптильню, которой руководит демонизированная кухарка, «сидя на колоде, на которой рубили мясо, окруженная черными котлами и сковородками». Богобоязненным старушкам кажется, что они предают отца, «устраивая в день его столетия в его доме шабаш нечистой силы», но моральные принципы не позволяют им взять назад христианское обещание. Ради девочек и светлой памяти пастора, гости мужественно решают переносить все испытания французского обеда, чем бы их ни кормили, поклявшись ни словом не обмолвиться про дьявольские блюда, которые им подадут. Приписывая героям такую нелепую реакцию, К. Бликсен иронизирует над ограниченностью большинства христиан, иначе представляя себе Бога, с которым пасторская община парадоксальным образом воссоединяется на «адском пиру». Вопреки опасениям гостей, «…в этот вечер все было наоборот, собравшиеся вокруг стола словно бы становились легче, они тем меньше весили, чем больше ели и пили, и на сердце у них тоже становилось легче». Приятное опьянение возвращает старых прихожан в молодость, когда они были искренними, восторженными и веселыми, вина из лучших погребов обостряют и проясняют их разум, раскрывая в гостях лучшие качества: «Молчаливым старым людям было даровано красноречие, уши глухих раскрылись». Члены общины очень живо и эмоционально высказываются про покойного пастора, с такой выразительностью и искренностью повторяя его проповеди и наставления, что случайный гость, генерал Лёвенхьельм, бывший поклонник Мартины, не узнает пресных блюд и бесцветной беседы за пасторским столом. Еще раз сыронизировав, К. Бликсен сделала его единственным гурманом на банкете, способным оценить кулинарные шедевры Бабетты, которые он пробовал всего раз или два в жизни. А поскольку гости договорились никак не выказывать своего удивления, у генерала складывается впечатление, что только так община и питалась все эти годы. Ему опьяневшее братство представляется таким же дружным, как было когда-то. И действительно, под примиряющим действием алкоголя забываются старые ссоры и вспоминается старая любовь, которая считалась греховной, а теперь, в грехе же, кажется святой: «…комната была наполнена небесным светом, как будто сияние маленьких нимбов слилось в яркий блеск. Само время превратилось в вечность». Греховное забвение в вине, освобождающее гостей от мыслей и забот, от правил и заповедей, удивительным образом превращается в духовное очищение: «…гости шатались, падали, иногда позли на четвереньках, барахтались в снегу, окутывались белизной, точно отмываясь от грехов, и в этой новой шкуре, подобной отбеленной шерсти, они, как ягнята, прыгали и плохо держались на ногах… взявшись за руки как телесно, так и духовно, и время от времени словно бы выделывали фигуры блаженной кадрили». В этой непосредственной, настоящей и цельной, телесно-духовной радости старые прихожане сбрасывают одну «шутовскую маску земного мира» за другой, пока не возвращаются в состояние неприкрытой истины, первичной невинности: «Для каждого из них было благословением снова превратиться в ребенка…» – начиная «видеть мир, какой он есть на самом деле». Только в конце обеда, который из «адского пиршества» так неожиданно и чудесно превратился в райское, сестры узнают, что на него ушел весь выигрыш Бабетты. Они поражены таким милосердием, упрекая лучшего повара Парижа, что она не должна была жертвовать своим единственным шансом начать новую жизнь, тратя на них последнее, что у нее было. «На вас? О нет! На себя», – отвечает Бабетта, объясняя: «Я великая артистка». Она говорит, что в любом случае не вернулась бы во Францию, потому что ей не к кому возвращаться. И она имеет в виду не убитых родственников, а справедливо наказанных аристократов: ненавидя их народной ненавистью, революционерка одновременно и любит их любовью артиста: «Эти люди были моей публикой, моими зрителями. Воспитание, которое они получили, научило их ценить и понимать мое искусство. Я могла сделать их счастливыми». Эта потребность в Бабетте сильнее всего: «Во всем мире звучит крик души артиста – дайте мне, не мешайте мне вложить в мое искусство всего себя». Утратив свою старую публику, свою старую распутную паству, она берет под опеку благочестивую паству покойного пробста и выводит ее, заблудившуюся без поводыря в мелких дрязгах, к Богу – известным ей, иным, греховным с христианской точки зрения путем. Но в искренности творческого порыва, в стремлении приобщиться к прекрасному и вечному, истинному, в стремлении через искусство дарить счастье тщеславное желание признания превращается в акт самопожертвования, порочное перерастает в добродетельное, грех – в откровение. Ключевой для новеллы является фраза: «…так же поступили люди во время брака в Кане Галилейской. И разве сила Господня не выбрала именно это застолье для того, чтобы проявиться во всей своей полноте как нигде боле, и проявиться не в чем-нибудь, а в напитках?» В отличие от Канского пира, на пиру Бабетты вино снова становится водой, символизируя взаимопревращение противоположностей. В своей застольной речи захмелевший генерал Лёвенхьельм говорит, сам до конца не понимая смысла своего нескладного пророчества: «…милосердие Божие беспредельно… То, что мы выбрали, даруется нам, и то, от чего мы отказались, одновременно также выпадает нам на долю». Устами пьяницы, как и ребенка, глаголет истина: в греховном откровении генерал внезапно познает Бога, к которому ведут не один, а несколько путей. И неважно, смиренная это молитва отрешенного праведника или экстравагантное выступление любующегося собой артиста – лишь бы оба были самоотверженными. Поэтому благочестивая Филиппа, простив Бабетте вино и черепаху, говорит ей: «В раю ты будешь великой артисткой, какой сотворил тебя Господь. О, как будут восхищаться тобою ангелы!»